Заколдованный замок - Страница 40

Но пожилой джентльмен был слишком хорошим знатоком человеческого сердца. После непродолжительного разговора он понял, что на вилле не все было в порядке. От его внимания не ускользнуло, что Алиса похудела и изменилась, и что она уклончиво отвечает на все вопросы, касающиеся ее мужа.

— Отчего, дорогое дитя мое, ты не подождала Беранже? Я вовсе не так голоден, — с улыбкой заметил он, когда доложили, что обед подан.

— Беранже не будет сегодня обедать дома, — ответила молодая женщина, отворачиваясь, чтобы отдать какое — то приказание экономке.

— Как? Где же он обедает?

— Не знаю, право! Вероятно, у господина Бертрана, — сказала Алиса, краснея.

Барон нахмурил брови, но воздержался от всякого замечания в присутствии слуг. Когда же они остались, наконец, одни в будуаре, он сел рядом с племянницей и сказал дружески серьезным тоном:

— Поговорим, дочь моя, и поговорим откровенно. Я нашел тебя очень изменившейся. Ты имеешь убитый вид, грустна и не смеешься больше, как прежде. Ты вовсе не похожа на веселую и оживленную новобрачную. Такая перемена должна иметь причину, и я, как твой родственник и лучший друг, имею право знать ее.

Яркий румянец залил тонкое и выразительное лицо Алисы, и несколько слез, которых она не могла сдержать, тихо скатились с ее длинных ресниц. Тем не менее, она мужественно ответила:

— Нет, нет, дядя! Это вам только так показалось. Я счастлива.

Барон покачал головой. Его подозрение еще более утвердилось. Поэтому он начал допрос с другой стороны, и ему нетрудно было выпытать от молодой женщины большую часть истины.

По мере того как он убеждался, что его племянник вместо того, чтобы остепениться, пренебрегал даже простыми приличиями, что он открыто бравировал общественным мнением и уважением, с которым обязан был относиться к своей жене, лицо барона де Верделе все больше омрачалось. Гнев и презрение светились в его глазах.

— Бедное дитя! — сказал он наконец, прижимая к себе молодую женщину и ласково проводя рукой по ее опущенной голове. — Бедное дитя мое! Я вижу, что ты много страдала и что я очень дурно исполнил просьбу твоего покойного отца: сделать тебя счастливой. Но я дождусь возвращения моего достойного племянника и прочту ему такую проповедь, что, поверь, он долго будет помнить ее.

Алиса быстро выпрямилась.

— Нет, нет, дядя! Если вы меня любите, вы ничего не скажете Беранже. Да и ждать его бесполезно, так как он вернется не раньше как в четыре или пять часов утра. Если вы станете упрекать моего мужа за его поведение, то этим только унизите меня, ничего не изменив и не улучшив. Вы понимаете, дядя Эрнест, что ревновать к кокотке такого низкого сорта, как его любовница, было бы ниже моего достоинства. Кроме того, я не хочу любви, которая явилась бы как результат вашей проповеди. Умоляю вас, дядя, не показывайте вида, что вы все знаете и не изменяйте своего обращения с Беранже. Обещайте только, что вы не откажете мне в вашей помощи и протекции, когда я обращусь сама к вам, если мое положение сделается невыносимым.

— В этом я клянусь тебе, дитя мое! Какова бы ни была помощь, которую ты потребуешь от меня, я немедленно окажу ее тебе.

После минутного молчания он прибавил:

— Я исполню твое желание и ничего не скажу маркизу о том, что думаю о его непозволительном поведении. Я не хочу своим неуместным вмешательством еще больше ухудшить положение вещей. Я буду только наблюдать. Но знай, дочь моя, что ты более не одна со своим горем и что во всякую минуту, когда ты найдешь это нужным, ты можешь прибегнуть к моей помощи и защите, а что они будут действительны, в этом ты можешь быть уверена.

Чтобы развлечь молодую женщину, барон переменил разговор. Он сообщил ей, что привез с собой инженера и архитектора. Они остались в городе, но завтра приедут, чтобы вместе с ним осмотреть развалины замка и аббатства и выбрать место для фабрики.

Барон напал на удачную мысль. Как только он упомянул о развалинах, Алиса оживилась и принялась передавать ему слышанные ею легенды и странные намеки Сузанны. Потом она рассказала ему свое собственное видение, но вдруг умолкла с недовольным видом, видя, что ее собеседник громко расхохотался.

— Дорогое дитя мое! Ты была жертвой галлюцинации, вызванной россказнями экономки и несчастного сумасшедшего, о котором ты мне говорила. Твои возбужденные нервы сыграли с тобой плохую шутку. Но во всяком случае это еще раз доказывает, что необходимо уничтожить эти руины с их привидениями и мрачными воспоминаниями.

— Нет, несмотря на все, мне жаль этих почтенных развалин, полных поэзии! При мысли, что они будут уничтожены, мне делается тяжело на сердце, — сказала со вздохом Алиса. — Особенно мне жаль аббатства, где так хорошо мечтать, и церкви с могилой рыцаря де Савари. Оскорбить могилу — это будет даже святотатством!

— Успокойся, моя романтическая головка! Мы благоговейно сохраним надгробную плиту. Что же касается развалившихся стен, за которыми некогда жили почтенные отцы бенедектинцы, то в настоящее время они служат жилищем только для сов и должны уступить место лихорадочной деятельности современной промышленности.

— Но если ты хочешь выстроить фабрику на месте аббатства, то к чему уничтожать развалины замка? — продолжала настаивать Алиса.

— Потому, что на очищенном холме я построю дома для служащих, магазины и амбары. Таков, по крайней мере, мой план, если только архитектор найдет его исполнимым. Ты сама должна сознаться, что промышленное заведение, которое дает работу и хлеб сотне людей, гораздо полезнее этих поэтических памятников грубого произвола и умственного обскурантизма. (Обскурантизм — крайне враждебное отношение к науке и просвещению: мракобесие.)